Хреновинка [Шутейные рассказы и повести] - Вячеслав Шишков

Афонька улыбнулся, крикнул:

— Дед, а дедушка!

— Заспаси-спаси, помилуй… Ну?

— Я, дедка, — самый настоящий. И Степка настоящий!.. Степан Петрович.

— Чего эта-а-а?

— А ты — нет… Ты, впрочем и целом, — так, обман… — сказал Афонька и стал надевать настоящие портки.

ЛАЙКА

Как-то, где-то, — за чашкой чаю иль за папиросой, кто-то сказал…

Впрочем, будем откровенны. В Москве. Большой, власть имущий человек. И не сказал, а просто обронил:

— А хорошо бы приличную собачонку достать. Этакую лаечку сибирскую.

Эта фраза, в сущности, не адресовалась никому: эта фраза была обронена в пространство. Но в пространстве, как известно, ветерок, и вот понес легкий ветер фразу куда надо.

Летала-летала фраза и впорхнула в длинные уши председателя Губохоты одного из сибирских городов. Впрочем, то был не председатель, а заместитель председателя, но это все равно: иной заместитель вдвое лучше председателя. В данном же случае заместитель как раз с осанкой, толстый, пучеглазый, к тому же, имел хороший охотничий костюм — и считал себя охотником.

— Боже мой! — воскликнул заместитель (он иначе и не мог воскликнуть: он верующий беспартийный гражданин). — Боже мой!.. Такому великому человеку… услужить… — про себя же, между нами говоря, подумал: «Вот счастливый случай выдвинуться… Только малосознательный субъект такой случай может проворонить».

И из Москвы в тот же вечер вон.

А дальше?

Сибирский экспресс крутит колесами, прет за Урал, как Змей-Горыныч, снег вихрем в стороны, саженные заносы с разбегу — вдрызг.

Вот заместитель и дома, у себя. Жене ни гугу… У самого же лицо праздничное: улыбается, как медведь на солнцепеке.

Утром облачился в лучший охотничий костюм — френч, гетры, альпийская шляпа с пером — и к председателю.

— А! Приехали!.. Что вы такую рань ко мне? И в таком параде?

Заместитель обстоятельно изложил результаты Московского съезда, то да се, разные дела и — между прочим:

— Да еще вот надо приличную собачку отыскать, лаечку. Очень в Москву просили.

— Кто?

— Да так… Одно важное лицо.

— А именно?

— Да не все ли вам равно? Один замечательный человек.

Так, между прочим сказал заместитель, но большие мутные глаза его преступно завиляли, и на зализанных висках выступила легкая испарина.

— Ну, что ж, — недовольно протянул председатель, подозрительно взглянув на огромного, как грузчик, заместителя. — Можно. Только это дело надо поручить настоящему охотнику, Мялину. А вы какой же охотник…

— То есть как? — И заместитель вызывающе вскинул рыжие щетинистые брови.

— Да очень просто, — сказал председатель и задумчиво поковырял пальцем собственную бородавку на носу. — Вы кроме как за бекасами и не охотились. Вам даже пьяного козла не застрелить. А Мялин — медвежатник…

— Да он же страшный нахал, картежник, врун, каких свет не родил. Любого сивого мерина в два счета обоврет!

— На то он и охотник, — невозмутимо сказал председатель. — Он даже в охотничьей энциклопедии упоминается как знаменитый спец. А впрочем, действуйте по собственному усмотрению. Мое дело сторона.

У заместителя отлегло от сердца, он бережно погладил перо на альпийской шляпе и — домой. Он шел рынком, вместо краснощеких теток торговали пельменями лайки, вместо галок порхали и полаивали лайки, весь белый свет наполнился лайками — и заместитель сказал своей кухарке:

— Дай-ка мне, Агафьюшка, закусить чего-нибудь.

В ночное же время, обнимая свою жену, ласково проговорил:

— Ах ты, моя лаечка!

— Как, как? — полусонно переспросила та и помаленьку-помаленьку все и выпытала, все до ниточки.

Заместитель утром в одну сторону одного гонца, в другую — другого, а сам в третью, за сотни верст. Нет, дудки, чтоб он этого паршивого враля, какого-то Мялина, к своей идее подпустил!

А жена… Ох, уж эти жены!.. Ну и как не шепнуть на ушко Марье Петровне Перетеркиной, разумеется, под большим секретом, тайно. А та под еще большим секретом шепнула Зое Марковне, и пошло-поехало из ушей в уши, из уст в уста: «Лайка, лайка, лайка. А знаете кому? Ого-ого!»

Залаял весь город, — до председателя Губохоты эта тайна докатилась, — залаяли все уезды из конца в конец — предписанья, телеграммы, нарочные — и спешно, спешно, спешно…

— Ну и задам же я ему!.. — пыхтел коротконогий председатель Губохоты. — Каналья, утаил, какому великому человеку предназначается лайка… Выслужиться захотел… На-ка фигу!.. Я сам поеду в Москву, с Милиным, как с первым спецом… Нет, врешь, чтоб я такой случай упустил! Самым последним идиотом надо быть. Нет, каков нахал, а?!

И вот со всей губернии натащили в город видимо-невидимо собак: лаек, гончих, борзых и просто шавок темного происхождения.

Председатель Губохоты сиял, как солнце в полдень, сиял и его приятель спец-охотник Мялин, великий стрелок, пройдоха, врун.

Председатель Губохоты объявил — срочно, срочно, срочно! — на всех столбах и заборах красовалось:

«Публичное испытание лаек, ровно в 12 дня, на Соборной площади, после поздней обедни».

А где же заместитель?

С заместителем дело было так. Прикатил заместитель к своему другу, крестьянину Аверьяну Куприянову, на таежную заимку. Аверьян же Куприянов был хороший медвежатник и имел лаек, числом — семь.

— Знаешь, дружище, — сказал заместитель, — лаечку нужно мне. В Москву везти.

— Лаечку? Можно. Самую лучшую, небось?

— Самую лучшую, первоклассную, ударную!

— Можно, — сказал медвежатник. — Только, барин, имей в виду, дешево не возьму я. Потому время голодное, и все в цене.

Заместитель замигал и сказал дрожащим, как у замерзающего барана, голосом:

— Хотя я человек не богатый, и лишних денег у меня нет, но я скоро выдвинусь в первые ряды — заметь это! — и расплачусь с тобой, дядя Аверьян, щедро. А пока вот тебе в задаток серебряные часы, фирмы Мозер, волосок — брегет, ход — дьявольски верный, верней солнца ходят, при них цепочка серебряная, вызолоченная и золотой брелок. Вот и проба.

— Можно, — сказал Аверьян Куприянов, опустив часы в карман, — а теперь пожалуйте выкушать самогоночки. Самогон у меня крепкий. Прямо шпирт. С непривыку кожа в роте чулком полезет.

Пили они недолго. Вскоре что-то ужасно зашумело кругом: то ли тайга со всех сил гудет, то ли в мозгу коловращенье.

Аверьян Куприянов поймал самую паршивую лайку, — хуже нет, связал ее, запхал в мешок и бросил в сани.

Заместителя же положил в сани честь честью, на сенцо, прикрыл кошмой и сказал ямщику:

— Поглядывай. Как бы не выпал барин-то.

Ямщик свистнул, полозья заскрипели, снег взвился.

Аверьян же Куприянов посмотрел на часы, ухмыльнулся.

— Ишь ты, ходють, — сказал он. — Хы! А который час, даже понять трудно… Эх, темнота наша окаянная!

Заместителя же мутило с самогону весь день, всю следующую ночь, он пригоршнями глотал снег, взмыкивал, хватался за виски и ровно в одиннадцать утра приехал в город.

В городе движенье. Что же это значит? Ярмарка — не ярмарка, может быть, манифестация какая, не пожаловал ли Тихон-патриарх? А когда взглянул случайно на забор, двинул ямшика в загорбок:

— Погоняй!!

Испытание собак было обставлено торжественно. Тут и милиция, и протоиерей о. Василий со диаконом — прямо после поздней, из собора, натощак — и масса граждан. Центр оцеплен цепью, — живой, конечно: школьники, комсомол, рабочий люд, даже напудренные барышни, даже попова дочка в красной повязке, комсомолка.

А в центре, на первом месте, расшитое золотом знамя: «Пролетарии всех стран, соединяйтесь», «Кружок любителей охоты», оленья голова с рогами и труба — эмблема. На втором же месте, в центре, сам президиум: председатель Губохоты (с женой, конечно) — в глазах у него восторг, коварство; секретарь, члены — все почему-то с красными носами — и спец-охотник Мялин, весь потертый, маленький, сухой и юркий, как маркер. На нем облезлый енот, лицо у него барсучье, глазки медвежьи, хитрые, — говорит тенорком, с ужимочкой и все хихикает в ладонь.

— Позвольте объявить… — начал председатель Губ-охоты. Но в это время явился запыхавшийся заместитель (с женой, конечно) — его большой живот туго перетянут кушаком, а на цепочке — лайка Аверьяна Куприянова.

Председатель небрежно сунул в его протянутую руку концы двух пальцев и громко продолжал:

— Позвольте объявить испытание собак открытым!

Да! Я забыл упомянуть о самом главном: о собаках. Их было видимо-невидимо. Они так свирепо лаяли, урчали, выли, что если б сам протодиакон громогласно возгласил, все равно его голос захлебнулся бы в собачьем гаме. Гам и вой стоял ужасный: многие из публики позатыкали уши, какой-то нервный душевно тронутый субъект мотнул головой, поднял вверх бородку и сам отчаянно завыл, а извозничьи клячи, крутя хвостом, мчались мимо, как после скипидару.